В конце июля 1946 года, после длившихся месяц организационных усилий, в Тель-Авиве на четыре дня было введено военное положение. Комендантский час вступал в силу в полночь; людей систематически выводили из их квартир, дом за домом, и отвозили на грузовиках к контрольным пунктам, устроенным по всему городу. Тель-Авив был изолирован почти герметически - ни войти, ни выйти. Однажды Эльдад, живший, к счастью, в Рамат-Гане, успел ускользнуть домой до начала комендантского часа, но Гера и я замешкались и застряли. Каждый шпик в Эрец-Исраэль был мобилизован. Каждый угол был освещен прожекторами. Каждая кладовая взломана и основательно обыскана. Проверяющие - они действовали четверками - были снабжены альбомами с фотографиями руководителей подпольных организаций.
Когда агенты тайной полиции пришли в дом на улице Адам Ха-Коэн, где я жил, и приказали мне выйти на улицу, я все еще был убежден, что сумею их провести. Как обычно, я был одет в маскарадный костюм молодого глубоко верующего из Бней-Брака - борода с пейсами, длинный черный лапсердак. Шуламит спокойно дала мне в руки Яира, и я вышел на улицу. Там мы стояли, молодой раввин с женой и ребенком, немного растерянные, раздраженные шумом, огнями и грубыми распоряжениями на английском. Я растерянно моргал, как человек, который абсолютно не понимает, что происходит. Но один британский полицейский, сержант Т. Г. Мартин, пристально вгляделся в меня, в мои густые брови: профессиональный нюх ищейки в течение считанных секунд соединил в его памяти данные картотеки, и эта выделяющая меня открытая деталь позволила ему точно меня "вычислить". Такой выдающийся талант ищейки делал этого человека весьма опасным для нас: его следовало убрать. Он нашел свою гибель в одном из кровавых инцидентов осенью того же богатого насилием года.
До отправки в Асмару я провел несколько недель в одиночном заключении в Иерусалиме, в знаменитых тесных камерах, которые делают весьма осязаемым понятие тюрьмы. Сначала я целыми днями спал. Я был так измотан, что даже почувствовал облегчение оттого, что мог отдохнуть и побыть в одиночестве. Но как только усталость прошла и я вернулся в нормальное состояние, надо было подумать о том, как сообщить товарищам о происшедшем, чтобы эта информация не попала в чужие руки. Я писал и писал, пользуясь кодом, который выучил наизусть. Естественно, у меня не осталось ни единой копии от всей этой переписки, и я не могу сказать, что именно там было, но мне удалось передать Гере основную информацию, необходимую организации для ее дальнейших активных действий. Связь мы держали через полицейских-арабов, которые благосклонно взимали с нас свою мзду.
Так обстояли дела. Иногда мы выигрывали, иногда проигрывали. В большой облаве 1946 года я был проигравшим, я и другие евреи; их потащили на дополнительное расследование, а меня выслали на другой континент. Высылка - как наказание, как предупреждение и как то и другое вместе - по моему мнению, самая тяжкая мера после смертной казни и пыток, которую общество может предпринять против того, кто нарушает его законы или игнорирует их. Любые виды заключения содержат в себе ту или иную гарантию освобождения, которое в конце концов придет, а также возможность контакта с внешним миром, c cемьей (пусть даже этот контакт ограниченный, подконтрольный), доступа к средствам массовой информации. Заключенный получает свидания с родными, читает местные газеты, может следить за радиопередачами (а в наши дни и за телепередачами). Если мы исключим из рассмотрения сидящих в карцере, то можно сказать, что заключенные почти не подвергаются изоляции. Иное дело - изгнание; даже в самых лучших условиях насильственный отрыв от дома может стать тяжелым переживанием и для твердых и преданных делу людей, и такие были среди моих товарищей по ссылке в Симбале, в Эритрее - в глухом углу Африки. Разом у нас была украдена свобода, частная жизнь и наша среда, и теперь нам не оставалось ничего, кроме поисков пути на волю, невзирая на все трудности и опасности.
Отрывок из книги Ицхака Шамира "Подводя итоги"